* * *
Это, может быть, - осень
или семантики сны
проступают, как проседь.
Дождь сомнения смыл,
и теперь мы не просим
у листа новый смысл.
Это, может быть, - осень
или вырос силок
мне на ноты, чтоб после,
много после пришло
удушение звука, и возле
провала покоился слог.
Это, может быть, - осень
или нервный натянут канат.
Ты придёшь ровно в восемь -
бросишь тень на комод
и настанешь, и воздух
станет темой комет.
Облаком лакомым в небе заплаканном
ты проплыла.
Ветер развеял светлые локоны
мимо тепла.
Раненый прелестью раннего вереска
в сердце зеркал,
мир опрокинул тайну намеренно
мимо пиал.
Краденым крошевом боль запорошена,
а вдалеке -
блеклое солнце гостем непрошенным
в бледной руке.
Похоже, что дождь совсем не кончался.
Шёл с вечера - нечего делать ему,
лишь лить, голосить по крышам и окнам.
Деревья намокли, деревья в слезах.
Ах! Капелька в капельку смотрит и млеет.
Поманит их смерть молодым ветерком -
сольются, прольются, приятно быть вместе.
Земля принимает в свои лабиринты,
земля поглощает влюблённых, любя.
И для тебя найдётся в ней семя,
а время потянет вверх сок, вниз уйдя.
Взойдя над землёй, вспомни капли дождя.
В проём окна, за занавески
ушло, и не остановить
ни окриком, ни грубым жестом,
ни обещанием забыть
обман и попытаться снова
построить замок на песке.
У вдохновения есть повод -
держаться чаще вдалеке
от зазываний и стремлений
схватить, использовать, объять,
от плотских к выдумке влечений,
от жажды звуки покорять.
Молчит пространство и спесиво
наморщил лоб небесный свод.
Прошу - вернись! Невыносимо
мне - в тишине - среди пустот.
За ворохом листвы, за птичьим криком,
за ветром, за косым дождём
день прятался от глаз, и хрипом
прикрывшись, обещал потом
всё рассказать о карантине,
закрывшем наглухо дома,
о возмутившей пальцы глине,
о сыплющихся закрома
ракетах, бомбах, самолётах,
наградах, званиях, налётах,
кровопусканиях и снах,
о бойне нравов и традиций,
где каждый может пригодиться,
неся в руках костлявый страх.
А осени куда деваться?
Куда укрыться от оваций
господ, рабов и палачей,
вцепившихся, как в дармовщину,
в плоть утлую, в немую глину,
в возмездие, в обман вообще.
Безумный зуммер ждёт ответа
зимы, весны, а может - лета,
ждёт не дождётся пустоты.
А осень крутит, крутит листья
и плачет, плачет голосисто,
и, окуная в небо кисти,
смывает красные следы.
Однообразно, будто бы без связи со временем,
серели стены. Невероятно на их фоне
краснел аляповатый шкаф под бременем
закатных огоньков, которыми был тронут
небрежно, нагло, наугад. Темнело зеркало,
вбирая торопливо последние вечерние цвета,
и неприятная до боли суета
проникла в комнату, заполонила терпкими
вибрациями воздух, открыла кран фантазии
с горячею водой бунтующих воспоминаний,
и началось.
За видом вид, лишая праздника
в грядущем, чередою болезненных образований
неслись слова, дела, места. И мало места
было взгляду от пола и до потолка, росли
немыслимые мысли, жирели, напирали, висли
на шее, рылись в волосах, вминая в кресло,
тайным смыслом запугивая.
Но когда
открылась дверь, и ты вошла, сияя,
как просветлённая посланница из рая,
исчезло всё, оставив без стыда
за предсуществование пространство,
готовое к иным, особым танцам,
и чистое, как талая вода.
После слов остаются словарики -
маленькие удобные томики.
Принимают нас старые дворики
в обветшалые стылые садики.
Лабиринтами сна, турникетами
и туркменскими вескими песнями
заполняют пространство, любезное
управляющему запретами.
И куражится рать парадами,
показными зияет дырами,
и шатается ратник вырванный
между жмущими раями, адами.
И топорщится грудь словариком,
крутит радость словами дымными,
и кивают просторы родимые,
называя то - богом, то - нариком.
Я ем себя,
грызу хиреющее <Я>.
Агония -
смерть смысла,
звуков узость
и красок крайних божество,
убожество,
безумный рай,
край ярких крахов
и картавых криков.
Закрыть
вход вдохом
не хватает духа.
Растёт дыра,
игра глупа,
упадничество чуждо
ухоженным страницам.
Летите, птицы, в путные края,
где нет меня,
где нет огня агонии.
Есть зачарованность в глазах, простор -
в движениях приморских горожанок.
Аллегро римлянок, пиано парижанок
вплетаются в азовский разговор.
Прозрачным жестом осторожный бриз
чуть трогает роскошные ресницы.
А может - этот город только снится -
и растворится утром в дымке брызг,
оставив пену тайны на песке
и эхо голосов над новым морем,
и где-то далеко, проснувшись, Мэри
прочтёт росы узор на лепестке.
Мы летели. А если - нет -
что же делали мы в небесах -
для ходьбы непригодных местах -
среди слов <закат> и <рассвет>?
Мы летели. А если - нет,
значит гроб, ободами туг,
оказался сильней наших мук,
выше крыши прожитых лет.
Мы летели. А если - нет,
то лежали, пожав плоды
слепоты, немоты, пустоты,
подбивая дебет бед.
Мы летели. А если - нет,
значит робко по полю шли,
оставляя в следах лик,
не записанных нами нот.
Мы летели. И если - да -
улыбалась нам ширь холста,
и росли звуковые дома
там, где падала наша тюрьма.
